«Я не старуху убил... я себя убил...» (по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»)
Герой романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников совершил преступление: убил бабку-процентщицу и ее сестру Лизавету.
Что же стало причиной этого преступления? Тяжелое состояние семьи? Так. Убожество, довела героя до болезни и отчаяния? И это тоже. Но все-таки главная причина - в созданной самим же Раскольниковим теория преступления «по совести». По этой теории люди делятся на «обыкновенных» и «избранных», «больших». «Большие» могут «для общего блага» нарушать моральные законы общества, могут преступать закон.
Раскольников долго рассуждал о том «тварь ли он дрожащая или право имеет». И решил доказать прежде всего себе и другим, что может совершить преступление «по совести», «переступить через кровь», оправдывая его тем, что убийство старой, пустяковой бабки, «которой уже нечего делать на этом свете», будет для многих благом, а ее деньги станут спасением для обездоленных людей.
Но, совершив преступление, Родион, мучается угрызениями совести, понимает, что он не из «разряда тех, кто право имеет». Он презирает себя за угрызения совести, за то, что оказался «тварью дрожащей». Ведь, кроме «никчемной бабки», он убил ее сестру Лизавету, свидетеля преступления. И тут теория Раскольникова не выдерживает испытания жизнью. Пытаясь переделать свою натуру, Раскольников приходит к трагическому раздвоению.
Жизнь его разделилась на то, что было до преступления и после него. Герой обрек себя на страдания. Он признается Соне: «И не деньги, главное, нужны мне были... когда я убил... мне надо было узнать тогда, вошь я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу?» И не смог. Не смог переступить через свою совесть. Убив процентщицу, Родион убивает все то человеческое, что связывало его с человеческим миром, с людьми: «Я не старушку убил... я себя убил». С этого признания и началось раскаяние. Герой понял, что все люди незаметно связаны, жизнь каждого человека - безусловная ценность, и никто не имеет права распоряжаться чужой жизнью. А потом была «явка с повинной», суд, каторга.
Итак, Раскольников наказан. Вроде бы все просто и ясно: нарушил закон - отвечай. Но совсем не «явка с повинной» и каторга были наказанием для Раскольникова. И отвечал он не столько перед законом, сколько перед своей совестью. Герой чувствует вину не перед законом, а перед собственной совестью, перед невинно убитой Лизаветою, перед матерью, сестрой, Соней Мармеладовою. Перед людьми. Перед землей своей. И поэтому, чтобы «искупить вину страданием», он идет на Сенную площадь и, как ему советовала Соня, становится на колени и целует землю, перед которым он согрешил... «Все заодно в нем смягчилось, и полились слезы...»
Трагизм Раскольникова - в ошибочности теории «наполеонізму». Он понял это, совершив преступление, но вернуться к прежней нормальной жизни смог только через страдания. В Сибири, на каторге, происходит мучительное освобождение Раскольникова от идеи «сверхчеловека». И есть надежда на его нравственное возрождение и возвращение к людям.
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе. Но, выстрадав столько утром, он точно рад был случаю переменить свои впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками. И потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но странно случилось с ним. Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он еще не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но, увидев Раскольникова, поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала его. Что бы со мной без вас-то было! быстро проговорила она, сойдясь с ним среди комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей сказать ему. Затем и ждала. Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она только что встала. Она стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера. Что, Соня? сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, ведь всё дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это? Страдание выразилось в лице ее. Только не говорите со мной как вчера! прервала она его. Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно... Она поскорей улыбнулась, испугавшись, что, может быть, ему не понравится упрек. Я сглупа-то оттудова ушла. Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да всё думала, что вот... вы зайдете. Он рассказал ей, что Амалия Ивановна гонит их с квартиры и что Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать». Ах, боже мой! вскинулась Соня, пойдемте поскорее... И она схватила свою мантильку. Вечно одно и то же! вскричал раздражительно Раскольников. У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной. А... Катерина Ивановна? А Катерина Ивановна, уж конечно, вас не минует, зайдет к вам сама, коли уж выбежала из дому, брюзгливо прибавил он. Коли вас не застанет, ведь вы же останетесь виноваты... Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая. Положим, Лужин теперь не захотел, начал он, не взглядывая на Соню. Ну а если б он захотел или как-нибудь в расчеты входило, ведь он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова! А? Да, сказала она слабым голосом, да! повторила она, рассеянно и в тревоге. А ведь я и действительно мог не случиться! А Лебезятников, тот уже совсем случайно подвернулся. Соня молчала. Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера говорил? Она опять не ответила. Тот переждал. А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите, перестаньте!» засмеялся Раскольников, но как-то с натугой. Что ж, опять молчание? спросил он через минуту. Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать? Вот мне именно интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один «вопрос», как говорит Лебезятников. (Он как будто начинал путаться). Нет, в самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, в придачу (так как вы себя ни за что считаете, так в придачу ). Полечка также... потому ей та же дорога. Ну-с; так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? То как бы вы решили: кому из них умереть? Я вас спрашиваю. Соня с беспокойством на него посмотрела: ей что-то особенное послышалось в этой нетвердой и к чему-то издалека подходящей речи. Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, сказала она, пытливо смотря на него. Хорошо, пусть; но, однако, как же бы решить-то? Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? с отвращением сказала Соня. Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились? Да ведь я божьего промысла знать не могу... И к чему вы спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить? Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего не поделаешь, угрюмо проворчал Раскольников. Говорите лучше прямо, чего вам надобно! вскричала с страданием Соня, вы опять на что-то наводите... Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли! Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоске смотрел он на нее. Прошло минут пять. А ведь ты права, Соня, тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу... Это я про Лужина и промысл для себя говорил... Я это прощения просил, Соня... Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл руками лицо. И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла. Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел машинально на ее постель. Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более». Что с вами? спросила Соня, ужасно оробевшая. Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони. Что с вами? повторила она, слегка от него отстраняясь. Ничего, Соня. Не пугайся... Вздор! Право, если рассудить, вздор, бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. Зачем только тебя-то я пришел мучить? прибавил он вдруг, смотря на нее. Право. Зачем? Я всё задаю себе этот вопрос, Соня... Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа назад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая беспрерывную дрожь во всем своем теле. Ох, как вы мучаетесь! с страданием произнесла она, вглядываясь в него. Всё вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать? Соня беспокойно ждала. Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе... кто убил Лизавету. Она вдруг задрожала всем телом. Ну так вот, я и пришел сказать. Так вы это в самом деле вчера... с трудом прошептала она, почему ж вы знаете? быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись. Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось всё бледнее и бледнее. Знаю. Она помолчала с минуту. Нашли, что ли, его? робко спросила она. Нет, не нашли. Так как же вы про это знаете? опять чуть слышно спросила она, и опять почти после минутного молчания. Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее. Угадай, проговорил он с прежнею искривленною и бессильною улыбкой. Точно конвульсии пробежали по всему ее телу. Да вы... меня... что же вы меня так... пугаете? проговорила она, улыбаясь как ребенок. Стало быть, я с ним приятель большой... коли знаю, продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был не в силах отвести глаз, он Лизавету эту... убить не хотел... Он ее... убил нечаянно... Он старуху убить хотел... когда она была одна... и пришел... А тут вошла Лизавета... Он тут... и ее убил. Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга. Так не можешь угадать-то? спросил он вдруг, с тем ощущением, как бы бросался вниз с колокольни. Н-нет, чуть слышно прошептала Соня. Погляди-ка хорошенько. И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней: так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, всё более и более от него отстраняясь, и всё неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой. Угадала? прошептал он наконец. Господи! вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения не оставалось никакого; всё было так ! Даже потом, впоследствии, когда она припоминала эту минуту, ей становилось и странно, и чудно: почему именно она так сразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же она сказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между тем, теперь, только что он сказал ей это, ей вдруг и показалось, что и действительно она как будто это самое и предчувствовала. Полно, Соня, довольно! Не мучь меня! страдальчески попросил он. Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так . Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени. Что вы, что вы это над собой сделали! отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками. Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее: Странная какая ты, Соня, обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это . Себя ты не помнишь. Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах. Так не оставишь меня, Соня? говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее. Нет, нет; никогда и нигде! вскрикнула Соня, за тобой пойду, всюду пойду! О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О господи! Вот и пришел. Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, в каторгу с тобой вместе пойду! Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и почти надменная улыбка выдавилась на губах его. Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, сказал он. Соня быстро на него посмотрела. После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?» Да что это! Да где это я стою! проговорила она в глубоком недоумении, как будто еще не придя в себя, да как вы, вы, такой... могли на это решиться?.. Да что это! Ну да, чтоб ограбить. Перестань, Соня! как-то устало и даже как бы с досадой ответил он. Соня стояла как бы ошеломленная, но вдруг вскричала: Ты был голоден! ты... чтобы матери помочь? Да? Нет, Соня, нет, бормотал он, отвернувшись и свесив голову, не был я так голоден... я действительно хотел помочь матери, но... и это не совсем верно... не мучь меня, Соня! Соня всплеснула руками. Да неужель, неужель это всё взаправду! Господи, да какая же это правда! Кто же этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете, а убили, чтоб ограбить! А!.. вскрикнула она вдруг, те деньги, что Катерине Ивановне отдали... те деньги... Господи, да неужели ж и те деньги... Нет, Соня, торопливо прервал он, эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день, как и отдал... Разумихин видел... он же и получал за меня... эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои. Соня слушала его в недоумении и из всех сил старалась что-то сообразить. А те деньги... я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, прибавил он тихо и как бы в раздумье, я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый... полный, тугой такой кошелек... да я не посмотрел в него; не успел, должно быть... Ну а вещи, какие-то всё запонки да цепочки, я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В м проспекте под камень схоронил, на другое же утро. Всё там и теперь лежит. Соня из всех сил слушала. Ну, так зачем же... как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли? быстро спросила она, хватаясь за соломинку. Не знаю... я еще не решил возьму или не возьму эти деньги, промолвил он, опять как бы в раздумье, и вдруг, опомнившись, быстро и коротко усмехнулся. Эх, какую я глупость сейчас сморозил, а? У Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не понимала! Знаешь, Соня, сказал он вдруг с каким-то вдохновением, знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это! И что тебе, что тебе в том, вскричал он через мгновение с каким-то даже отчаянием, ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мной? Ах, Соня, для того ли я пришел к тебе теперь! Соня опять хотела было что-то сказать, но промолчала. Потому я и звал с собою тебя вчера, что одна ты у меня и осталась. Куда звал? робко спросила Соня. Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, усмехнулся он едко, мы люди розные... И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня? Она стиснула ему руку. И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца? Да разве ты тоже не мучаешься? вскричала Соня. Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило ее. Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и... подлец! Но... пусть! всё это не то... Говорить теперь надо, а я начать не умею... Он остановился и задумался. Э-эх, люди мы розные! вскричал он опять, не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого! Нет, нет, это хорошо, что пришел! восклицала Соня, это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше! Он с болью посмотрел на нее. А что и в самом деле! сказал он, как бы надумавшись, ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Ну, понятно теперь? Н-нет, наивно и робко прошептала Соня, только... говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму! упрашивала она его. Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим! Он замолчал и долго обдумывал. Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и... и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально... и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я... вышел из задумчивости... задушил... по примеру авторитета... И это точь-в-точь так и было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно так и было... Соне вовсе не было смешно. Вы лучше говорите мне прямо... без примеров, еще робче и чуть слышно попросила она. Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки. Ты опять права, Соня. Это всё ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья... (Он говорил как будто заученное). А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра... ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну... ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать... Ну... ну, вот и всё... Ну, разумеется, что я убил старуху, это я худо сделал... ну, и довольно! В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой. Ох, это не то, не то, в тоске восклицала Соня, и разве можно так... нет, это не так, не так! Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду! Да какая ж это правда! О господи! Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную. Это человек-то вошь! Да ведь и я знаю, что не вошь, ответил он, странно смотря на нее. А впрочем, я вру, Соня, прибавил он, давно уже вру... Это всё не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!... Я давно ни с кем не говорил, Соня... Голова у меня теперь очень болит. Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но... «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии. Нет, Соня, это не то! начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, это не то! А лучше.. предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз! Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал. Принесет Настасья поем, не принесет так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал... И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться, что... Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит! Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом. Я догадался тогда, Соня, продолжал он восторженно, что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина! О, молчите, молчите! вскрикнула Соня, всплеснув руками. От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!.. Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а? Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет! Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! повторил он мрачно и настойчиво. Я всё знаю. Всё это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте... Всё это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет... Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон... Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое... Я это всё теперь знаю... Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею... Убивать? Убивать-то право имеете? всплеснула руками Соня. Э-эх, Соня! вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил... Так и знай! И убили! Убили! Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел... Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я... Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, вскричал он вдруг в судорожной тоске, оставь меня! Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову. Экое страдание! вырвался мучительный вопль у Сони. Ну, что теперь делать, говори! спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее. Что делать! воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом. Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом. Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? спросил он мрачно. Страдание принять и искупить себя им, вот что надо. Нет! Не пойду я к ним, Соня. А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? восклицала Соня. Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! вскрикнула она, ведь он уже это всё знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет! Не будь ребенком, Соня, тихо проговорил он. В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Всё это один только призрак... Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? прибавил он с едкою усмешкой. Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня... Замучаешься, замучаешься, повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки. Я, может, на себя еще наклепал, мрачно заметил он, как бы в задумчивости, может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь. Надменная усмешка выдавливалась на губах его. Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!.. Привыкну... проговорил он угрюмо и вдумчиво. Слушай, начал он через минуту, полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят... Ах! вскрикнула Соня испуганно. Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился... Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно, даже, может, еще и посадят сегодня... Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят... потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно... Я только, чтобы ты знала... С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать... Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена... стало быть, и мать... Ну, вот и всё. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть? О, буду! Буду! Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда всё сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде. Соня, сказал он, уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть. Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут. Есть на тебе крест? вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила. Он сначала не понял вопроса. Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми... ведь мой! Ведь мой! упрашивала она. Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!.. Дай! сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку. Не теперь, Соня. Лучше потом, прибавил он, чтоб ее успокоить. Да, да, лучше, лучше, подхватила она с увлечением, как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем. В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь. Софья Семеновна, можно к вам? послышался чей-то очень знакомый вежливый голос. Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.>Сочинения по произведению Преступление и наказание
Произведение «Преступление и наказание» в свое время произвело настоящий фурор. Федор Михайлович Достоевский написал его в 1860-х гг., хотя идею эту вынашивал уже давно. На дворе как раз было смутное время, когда все мерялось только деньгами и прочими материальными ценностями. В русскую классическую литературу Достоевский вошел как гениальный художник-гуманист и тонкий психолог. Своего персонажа он создавал на основе своих многолетних наблюдений.
Родион Раскольников - студент юридического факультета, который был вынужден оставить учебу из-за отсутствия денег. Этот человек ютился в тесной коморке в Петербурге, время от времени отдавая какие-то ценные вещи злостной старухе-процентщице . Фактически он был задавлен бедностью, поэтому его преступление имеет социальные и бытовые причины. Убивая Алену Ивановну, он хотел избавить всех остальных бедных студентов от бедствий и страданий.
Для писателя было главным показать внутренний мир своего главного героя. Он отчетливо показал, как Родион Раскольников переживал из-за своей несостоятельности, из-за того, что ничем не может помочь своей семье. Имея острый ум, герой написал статью, в которой обосновал свою теорию о людях. По его мнению, все человеческое общество можно было разделить на «обыкновенных» и «необыкновенных» людей. Первые рождались безвольными и трусливыми, а вторые вершили судьбы.
Безусловно, он хотел относиться ко второй категории, то есть к людям «право имеющим». Даже убивать им позволялось, если это приносило благо остальным. Однако его преступление было тяжелее. Ему пришлось вместе с Аленой Ивановной убить и ее сестру , которая в жизни своей и мухи не обидела. Лизавета Ивановна, неудачно для себя, пришла к сестре с визитом именно в момент убийства и тоже стала жертвой. Этот факт опровергал всю теорию Раскольникова. Он понимал, что совершил ужасный грех.
Отсюда и появилась фраза раскаяния главного героя: «Я не старушонку убила, я себя убил». Признаваясь в содеянном Соне Мармеладовой , он говорит, что ему ни деньги, ни другие ценности от старухи не нужны были. Он всего лишь хотел избавить от нее все последующие поколения бедных студентов. Трагизм Раскольникова в том, что он проиграл. Совершив это преступление, он больше не видел возможным возвратиться к нормальной жизнедеятельности.
Что может толкнуть человека на преступление, что может заставить его пролить кровь другого, такого же, как и он сам, существа, лишить его жизни? Патологическая жестокость, стремление нажиться за счет ближнего своего, спрятать концы какого-либо еще более страшного злодеяния? Наверное, причин здесь столько же, сколько и конкретных случаев, но каковы бы ни были смягчающие обстоятельства, преступление все равно всегда остается преступлением, и совершивший его в наших глазах не такой, как все, ибо он переступил через последнюю черту, вторгся в ту тайну, которая человеку неподвластна от природы, - тайну жизни и смерти…
Итак, перед нами роман, главный герой которого - убийца. В произведении есть, казалось бы, все признаки детективного жанра: преступник и две его жертвы, сыщик, кропотливо ведущий расследование, наконец, суд. И все-таки "Преступление и наказание" - отнюдь не детектив, и Достоевский с самого начала лишает нас удовольствия поломать голову над загадкой: кто убил. Ответ на этот вопрос у нас есть: убийца - бывший студент Родион Романович Раскольников. Зато нет ответов на многие другие вопросы. К размышлению над ними нас и приглашает писатель.
Что же привело Раскольникова к преступлению? Бедность? Отчасти, конечно, и бедность, но главным образом, по-моему, не она. Живет же ведь Разумихин, приятель главного героя, зарабатывая на хлеб насущный уроками, случайными переводами. До поры до времени так жил и Раскольников - и худо-бедно сводил концы с концами. Но с некоторых пор такое существование стало для него невозможным. Почему? Мне кажется, причиной всему теория Раскольникова. Она возникает в романе как единство сердечной муки и возбужденной, ищущей мысли. И окружающая действительность со всеми ее кричащими противоречиями, и характер главного героя, и его взгляд на мироздание - все отразилось в этой теории. Пытаясь осмыслить современный ему мир, Раскольников с болью видит, что здесь на каждом шагу попирается гордость человека, унижается его достоинство, здесь "кровь льется, как шампанское, здесь цена человеческой личности упала до минимума. Именно в этих условиях и ищет он доказательств для оправдания "убийства по совести". Ищет - и, как ему кажется, находит.
В своей теории Раскольников делит все человечество на две категории: людей обыкновенных, "тварей дрожащих", составляющих большинство и вынужденных безропотно подчиняться силе, и на необыкновенных, особенных людей, для которых законы не писаны, которым "все дозволено". Это - Наполеоны. Да, они проливают кровь (чужую, разумеется, не свою!), они "переступают" через законы, обязательства, через сотни, тысячи чужих жизней, но ведь оправдывает их то, рассуждает Раскольников, что действуют Наполеоны во имя будущего блага. Разве не стоит оно хотя бы и такой высокой цены?
Из этой теории с неизбежностью вытекает вопрос, который приводит к трагедии самого Раскольникова. К какой же категории относится он сам? "Тварь я дрожащая или право имею?" - этот вопрос неотступно терзает его сознание. Так созревает бунт Раскольникова, так начинается его путь к преступлению.
Раскольников хочет проверить себя, доказать, что и он вполне годится в Наполеоны, но сама натура главного героя вступает в противоречие с его чудовищной теорией. У меня, например, уже с первых страниц романа сложилось твердое убеждение, что Раскольников - это человек, воспринимающий чужую боль гораздо острее, чем свою собственную. Рискуя жизнью, он спасает из огня детей, отдает последние деньги, стремясь спасти от преследований франта пьяную девочку на бульваре, помогает Мармеладовым. Чего стоит знаменитый сон героя про лошаденку, забиваемую пьяным хозяином. Разве может человеку холодному и эгоистичному, безразличному к чужой боли и беде, присниться такое? Раскольников еще до пристава вступает в неразрешимую борьбу с самим собой, со своей человеческой сущностью. Он и на само-то преступление идет как на казнь, как на Голгофу…
Не убий. Кто же убьет, подлежит суду.
Евангелие от Матфея
Роман Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание", написанный в 1866 г., затрагивает сложные социальные, философские, морально-этические проблемы, которые волновали писателя не один год.
Уже само название заставляет задуматься: почему Ф. Достоевский так назвал этот роман? Первое слово понятно: Раскольников совершил преступление - убил двух женщин. А "наказание"? В чем оно? Наказание - это осознание самим Раскольниковым губительности теории "сильной личности", оправдывающей право убивать. И вместе с этим осознанием - муки совести за содеянное. Убив старуху и ее сестру, он убил часть самого себя. И в этом, я думаю, психологическая коллизия романа.
Что же превратило Родиона Раскольникова в преступника? Что стало мотивом его преступления? Деньги, попытка устроить свою жизнь и облегчить жизнь близких ему людей? Или же созданная им теория и стремление доказать правильность ее на практике, проверить самого себя: может ли он "преступить закон" и на этом основании считать себя личностью "необыкновенной"? Так в судьбе Раскольникова тесно переплелись социальные, философские и психологические проблемы романа.
Что же сформировало эту теорию, послужило ее основой? Часть ответа на этот вопрос мы находим на первых страницах романа. Родион Раскольников беден, его подавляет эта бедность, чуть ли не нищета. Его жизнь в тесной каморке, где низкие потолки и тесные комнаты "душу и ум теснят", невыносима. Она особенно невыносима для человека, у которого есть чувство собственного достоинства, который мнит себя "высшим существом", способным стоять над людьми и законом. Для осуществления эгоистических мечтаний не хватает малого - денег. У Раскольникова их нет. А совсем рядом - у старушки-процентщицы - лежат деньги, которые ничего не стоит взять. Правда, при этом нужно убить. Но разве он человека убьет? Нет, он убьет никому не нужное, вредное существо, недостойное жить на свете. В этом ужасная суть теории Раскольникова: убить, разрешить себе убить "по совести". И оправдание этому он находит в том, что, забрав деньги, он сможет помочь матери и сестре. На примере семьи Мармеладовых он видит, что безысходная бедность ведет человека к моральному преступлению против самого себя. Нищета ставит дилемму: нарушить нравственность - преступно, не нарушить - тоже преступно по отношению к близким. Узнав о судьбе Сонечки, за счет "падения" которой выживает семья и пьет ее отец, Раскольников думает: "Ко всему-то подлец человек привыкает!" Так логика жизни вступает в противоречие с нравственными законами и служит оправданием любого преступления.
Сама идея Раскольникова предполагает выживание и возвышение за счет других. Он, поделив человечество на два разряда - высших и низших, наделив первых правом убивать, убирать со своего пути тех, кто мешает, пытается понять, к какой категории принадлежит он сам. Раскольников наделяет себя правом убивать, причисляя себя к Наполеонам, оправдывая себя тем, что по их вине погибли тысячи, а он-то покушается на жизнь всего одного человека ради, как ему думается, благополучия многих. Он идет с топором к старухе, сомневаясь и не веря до последнего момента в то, что он "это" совершит. Даже самому себе он не хочет признаться, что идет убивать, чтобы проверить действенность своей теории и узнать про себя - "тварь" ли он "дрожащая" или "право имеет". Он поймет это позже, осознает и скажет Соне: "Я просто убил; для себя убил, для себя одного..." К нему приходит страшная правда: да, он смог переступить через кровь, но убив, он убил самого себя: "Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку". Вот это уничтожение самого себя заставляет его вновь и вновь мысленно переживать убийство, вызывает муки совести. Совершив убийство, он не смог переступить через самого себя, через свою "натуру", через понимание того, что он преступник. Раскольников не чувствует себя победителем, он не обрел успокоения и счастья, поступив по праву "необыкновенных людей". А это значит, что его теория о праве сильного на преступление потерпела крушение, а сам он, как и любой другой человек, не имеет права убить человека. Божий закон "Не убий!" сильнее всех теорий. Не случайно поэтому именно к Сонечке приходит Раскольников с раскаянием и именно она советует ему просить прощения у всего мира. Автор наказывает своего героя по законам совести, доброты и морали. Не случайно поэтому наказание по юридическим законам, суд над Раскольниковым и все последовавшее за ним занимает в романе совсем немного места. Для Достоевского важнее суд совести.
Одинок ли Раскольников в идее сильной личности? Достоевский, будучи мастером социально-психологического романа, создает образы "двойников" главного героя: расчетливого дельца-предпринимателя Лужина и циничного авантюриста с садистскими наклонностями Свидригайлова. Их поступки и образ жизни есть лишь социальные варианты доведенной до логического завершения идеи сильной личности, стоящей над людьми и имеющей над всеми власть. Экономическая теория Лужина способна, по зрелому размышлению, привести к теории Раскольникова, а ее дальнейшее развитие приводит к "свидригайловщине", к утрате различия между добром и злом, к полнейшему нравственному разложению личности и ее гибели. Этим Достоевский хотел показать губительность идеи Раскольникова для общества и личности.
